- Ваша милая потаскушка, - договорила я, - вот что вы хотели  и  вправе
были бы сказать; я понимаю вас. Все же прошу вас вспомнить,  сколь  часто  и
подолгу вы убеждали меня смотреть на себя как на честную  женщину;  уверяли,
что если не в глазах света, то в мыслях я ваша жена и что брак .наш  так  же
действителен, как если бы мы были повенчаны приходским священником. Ведь это
были ваши собственные слова.
     Найдя свой тон чересчур резким, я решила немного смягчить его. Он стоял
в остолбенении, не отвечая ни слова, а я продолжала так:
     - Ведь не думаете же вы, - я не считаю вас настолько несправедливым,  -
что я уступила всем вашим уговорам без любви, - которой не могут  поколебать
никакие превратности судьбы. Разве я  дала  когда-нибудь  повод  для  такого
низкого мнения обо мне? Если в то время я уступила своей любви, вняла  вашим
убеждениям и стала смотреть на себя как на вашу жену, то  неужели  прикажете
теперь считать ложью все ваши доводы  и  называться  вашей  потаскушкой  или
любовницей, что одно и то же? И вы собираетесь передать меня  вашему  брату?
Разве вы можете передать мою любовь? Можете приказать мне  разлюбить  вас  и
полюбить его? Неужели вы думаете, что я в силах совершить  такую  замену  по
заказу? Нет,  сударь,  поверьте,  что  это  невозможно,  и,  как  бы  вы  ни
переменились,  я  останусь  навсегда  верной;  скорее  соглашусь  даже,  раз
стряслось такое несчастье, быть вашей потаскушкой, чем женой вашего брата.
     Речь  моя,  по-видимому,  произвела  на  него  впечатление,  и  он  был
растроган и сказал, что любит  меня  по-прежнему,  что  никогда  не  нарушал
данных мне обещаний, но что это дело грозит мне, как  ему  кажется,  многими
Неприятностями,  и  то,  что  он   мне   посоветовал,   представляется   ему
единственным выходом; однако он уверен, что это не повлечет полного  разрыва
между нами и мы останемся друзьями  на  всю  жизнь,  любя  друг  друга  даже
сильнее, чем в настоящем нашем положении; и  он  ручается,  что  мне  нечего
опасаться с его стороны разглашения  тайны,  гибельного  для  нас  обоих;  в
заключение он хочет спросить меня об одной вещи, которая может оказаться тут
помехой, и если получит удовлетворительный ответ, то  у  него  не  останется
никаких сомнений, что это единственный для меня выход.
     Я сразу догадалась, какой это вопрос, именно - не беременна ли  я.  Что
до этого, сказала я ему, то пусть он не беспокоится, я не беременна.
     - Прости  меня,  милая,  -  сказал  он  тогда,  -  мне  больше  некогда
разговаривать. Подумай хорошенько. Я твердо убежден, что это  наилучший  для
тебя выход.
     И с этими словами  он  простился,  тем  более  поспешно,  что  у  ворот
позвонили мать и сестры как раз в ту  минуту,  когда  он  встал  и  собрался
уходить.
     Он покинул меня в самом крайнем смятении мыслей; и он ясно видел это на
другой день и всю неделю, но все не мог найти случая заговорить со  мной  от
того вторника до самого  воскресенья,  когда  я,  чувствуя  себя  не  совсем
здоровой, не пошла в церковь, а он, выдумав какой-то предлог, остался дома.
     И этот раз он пробыл у меня целых полтора часа,  и  мы  снова  спорили,
выставляя друг другу те же доводы, так что повторять здесь этот разговор нет
смысла; наконец я, разгорячившись, спросила, какого  же  он  мнения  о  моей
стыдливости, если способен предположить, что я  соглашусь  быть  в  связи  с
двумя братьями, и заверила его, что это невозможно. Если даже он скажет мне,
добавила я, что никогда меня больше не увидит - страшнее чего для меня могла
быть одна только смерть, - то и  тогда  я  ни  за  что  не  пойду  на  такую
бесчестную для меня и низкую для него сделку; поэтому, если у него  осталась
хоть капля уважения или любви ко мне, умоляла я, пусть он мне больше об этом
не говорит или же пусть обнажит шпагу и убьет  меня.  Он  был  поражен  моим
упрямством, как он выразился; сказал, что я жестока и к нему, и к себе,  что
беда стряслась неожиданно для нас обоих, но  он  не  видит  другого  способа
спастись от гибели, почему мое поведение кажется  ему  еще  более  жестоким.
Однако,  если  я  запрещаю  говорить  об  этом,  прибавил  он  с   необычной
холодностью, то нам вообще не о чем разговаривать - и с этими словами встал,
чтобы проститься. Я тоже встала с напускным равнодушием, но когда он подошел
ко мне, - как бы для прощального поцелуя,  я  так  исступленно  разрыдалась,
что, даже если бы хотела, не могла сказать ни слова и только сжала ему руку,
точно прощаясь, а слезы ручьем текли из глаз.
     Сцена эта сильно взволновала его, он снова сел и принялся нежно утешать
меня, настаивая, однако, на необходимости принять его предложение;  впрочем,
уверял, что, если даже я откажусь, он по-прежнему будет содержать  меня,  но
ясно давал понять, что будет отказывать мне в главном - даже как  любовнице,
ибо считал бесчестным поддерживать связь с женщиной, которая рано или поздно
может стать женой его брата.
     То, что я теряла в нем любовника, не было для  меня  таким  огорчением,
как потеря его самого, ибо я действительно любила его до  безумия,  а  также
гибель моих заветных надежд стать со временем его женой. Все  это  так  меня
удручало, что я слегла, у меня началась жесточайшая горячка, и долго никто в
семье не чаял видеть меня в живых.
     И правда, было мне очень плохо и я часто бредила, но ничто так меня  не
угнетало, как боязнь  сказать  в  бреду  что-нибудь  такое,  что  могло  ему
повредить. При этом я сильно мучилась желанием видеть его, и он  тоже  очень
хотел  меня  видеть,  потому  что  любил  меня   страстно;   но   это   было
неосуществимо; ни у него, ни у меня не было ни малейшей возможности устроить
свидание.
     Уже около пяти недель я лежала в  постели;  и  хотя  через  три  недели
горячка моя начала спадать,  но  по  временам  приступы  ее  возобновлялись.
Несколько раз доктора говорили, что они больше ничего не в состоянии сделать
для меня и борьбу с болезнью нужно предоставить природе, лишь  помогая  этой
последней укрепляющими средствами. Через пять недель мне стало лучше,  но  я
была так слаба, так изменилась и  поправлялась  так  медленно,  что  доктора
боялись, как бы у меня не началась чахотка;  больше  всего  раздражало  меня
высказанное ими мнение, что  я  чем-то  угнетена,  что  что-то  меня  мучит,
словом, что  я  влюблена.  Весь  дом  принялся  осаждать  меня  расспросами,
действительно ли я влюблена и в него, но я всячески это отрицала.
     Однажды за столом по этому поводу произошла стычка, которая  чуть  было
не привела к ссоре. Вся семья, за исключением отца, сидела в столовой, а  я,
больная, находилась у себя в комнате. Началось с того, что старуха  хозяйка,
пославшая мне какое-то кушанье, велела служанке подняться наверх и спросить,
не хочу ли я еще, но служанка,  вернувшись,  доложила,  что  я  не  съела  и
половины посланного мне.
     -  Бедная  девушка!  -  сказала  старая  дама.  -  Боюсь,  что  она  не
поправится.
     - Как же мисс Бетти  поправиться?  -  заметил  старший  брат.  -  Ведь,
говорят, она влюблена.
     - Никогда не поверю этому, - возразила ему мать.
     - Не знаю, что и сказать, - вмешалась  старшая  сестра.  -  Все  кругом
твердят, какая она красавица, какая прелесть и не знаю, что еще; твердят  ей
прямо в лицо, так что, я думаю, у дурочки голова закружилась и  она  невесть
что о себе возомнила! Право, не знаю, что и подумать.
     - Однако, сестра, нужно признать, что она в самом деле очень хороша,  -
сказал старший брат.
     - Конечно, и гораздо красивее тебя, сестра, - отозвался Робин,  -  тебя
это и злит.
     - Ладно, ладно, не в этом дело,  -  перебила  его  сестра,  -  девчонка
недурна, и она знает это; незачем ей об этом твердить  и  возбуждать  в  ней
тщеславие
     - Речь идет не о тщеславии, - возразил старший брат, - а о том, что она
влюблена. Сестры, по-видимому, думают, что она влюблена в собственную особу.
     - Я так хотел бы, чтобы она была влюблена в меня, - сказал Робин,  -  я
мигом бы успокоил ее страдания.
     - Что ты этим хочешь сказать, сынок? -  встревожилась  старуха.  -  Как
можешь ты говорить такие вещи?
     - Неужели вы думаете, матушка, - чистосердечно заявил Робин,  -  что  я
позволю бедной девушке умирать от любви ко мне, находясь от нее так близко?
     - Фи, брат, - вмешалась младшая сестра, - как можешь ты  говорить  это?
Неужели ты возьмешь девчонку, у которой нет ни гроша за душой?
     - Помилуй, сестрица, ведь красота то  же  приданое,  а  добрый  нрав  и
подавно. Желал бы я, чтобы у тебя была половина такого приданого,  -  сказал
Робин, сразу заставив ее замолчать.
     - Мне кажется, - проговорила старшая сестра, - что не Бетти влюблена, а
мой братец. Удивляюсь, как он не открыл своих чувств Бетти; ручаюсь, что она
не скажет нет.
     - Женщины, которые уступают, когда их просят, - сказал Робин, - головой
выше тех, которые уступают прежде, чем их  попросят.  Вот  тебе  мой  ответ,
сестрица.
     Сестра была задета и с гневом заявила, что терпеть  дольше  невозможно:
пора разделаться с девкой, - она  подразумевала  меня;  правда,  болезнь  не
позволяет выгнать меня вон сейчас же, но  она  надеется,  что  отец  и  мать
позаботятся о том, как только я встану с постели.
     Робин возразил, что  это  дело  хозяина  и  хозяйки  дома,  которым  не
пристало слушаться такой неразумной особы, как его старшая сестра.
     Дело  этим  не  кончилось;  сестра  бранилась,  Робин   отшучивался   и
издевался, а положение бедной Бетти в семье сильно ухудшилось. Когда мне обо
всем рассказали, я разрыдалась, и старая дама поднялась ко мне,  услышав,  в
каком я состоянии. Я пожаловалась ей на жестокость  докторов,  высказывающих
предположение, для которого у  них  нет  никаких  оснований,  -  жестокость,
особенно чувствительную при моем положении в семье;  выразила  надежду,  что
мной не совершено ничего, что подрывало бы ее уважение ко мне или давало по-
вод для раздоров между ее сыновьями и дочерьми; сказала, что у меня  на  уме
скорее гроб, чем любовь, и умоляла не менять доброго мнения  обо  мне  из-за
чужих грехов.
     Старая дама чувствовала правоту моих слов, но сказала, что раз  в  доме
произошла такая ссора и ее младший сын наговорил  таких  глупостей,  то  она
просит сделать ей одолжение, ответить откровенно на один вопрос. Я  заявила,
что отвечу со всей прямотой и искренностью.  Тогда  она  спросила,  было  ли
что-нибудь  между  мной  и  ее  сыном  Робертом.   Я   ответила   с   самыми
торжественными  уверениями,  на  какие  только  была  способна,   и   притом
совершенно правдиво, что между нами ничего нет и никогда не  было;  сказала,
что мистер Роберт болтал и шутил, по своему  обыкновению,  и  что  я  всегда
относилась к его словам так, как он, мне кажется, сам к  ним  относился,  то
есть считала, что они говорятся  на  ветер  и  лишены  всякого  значения;  я
поклялась, что между нами не произошло ровнехонько ничего такого, на что она
намекает, и что люди, внушившие ей эти  подозрения,  причинили  мне  большие
неприятности и оказали плохую услугу мистеру Роберту.
     Старуха  осталась  вполне  довольна,  поцеловала  меня,  стала  ласково
утешать, велела заботиться о своем здоровье, ни в чем себе не отказывать - и
с тем удалилась. Но, сойдя вниз, она обнаружила, что ссора между сестрами  и
братом разгорелась пуще прежнего; девушки были взбешены его словами  о  том,
что они некрасивы, что у них никогда не было поклонников, что никто не искал
их любви, а, напротив, сами они бесцеремонно готовы сделать  первый  шаг,  и
тому подобное. Робин насмешливо противопоставлял им мисс  Бетти:  какая  она
хорошенькая, веселая, как прекрасно поет и танцует, и насколько изящнее  их;
словом, колол сестер чем только мог. Мать спустилась в самый разгар ссоры и,
чтобы положить ей конец, передала свой разговор со мной и мои уверения,  что
между мистером Робертом и мной ничего не было.
     - Тут она не права, - сказал Робин, - так как если  бы  между  нами  не
произошло ничего особенного, то мы были бы ближе друг к другу, чем сейчас. Я
ей сказал, что люблю ее безумно, но никак не мог  добиться,  чтобы  плутовка
поверила в серьезность моих заверений.