- Ваша милая потаскушка, - договорила я, - вот что вы хотели и вправе
были бы сказать; я понимаю вас. Все же прошу вас вспомнить, сколь часто и
подолгу вы убеждали меня смотреть на себя как на честную женщину; уверяли,
что если не в глазах света, то в мыслях я ваша жена и что брак .наш так же
действителен, как если бы мы были повенчаны приходским священником. Ведь это
были ваши собственные слова.
Найдя свой тон чересчур резким, я решила немного смягчить его. Он стоял
в остолбенении, не отвечая ни слова, а я продолжала так:
- Ведь не думаете же вы, - я не считаю вас настолько несправедливым, -
что я уступила всем вашим уговорам без любви, - которой не могут поколебать
никакие превратности судьбы. Разве я дала когда-нибудь повод для такого
низкого мнения обо мне? Если в то время я уступила своей любви, вняла вашим
убеждениям и стала смотреть на себя как на вашу жену, то неужели прикажете
теперь считать ложью все ваши доводы и называться вашей потаскушкой или
любовницей, что одно и то же? И вы собираетесь передать меня вашему брату?
Разве вы можете передать мою любовь? Можете приказать мне разлюбить вас и
полюбить его? Неужели вы думаете, что я в силах совершить такую замену по
заказу? Нет, сударь, поверьте, что это невозможно, и, как бы вы ни
переменились, я останусь навсегда верной; скорее соглашусь даже, раз
стряслось такое несчастье, быть вашей потаскушкой, чем женой вашего брата.
Речь моя, по-видимому, произвела на него впечатление, и он был
растроган и сказал, что любит меня по-прежнему, что никогда не нарушал
данных мне обещаний, но что это дело грозит мне, как ему кажется, многими
Неприятностями, и то, что он мне посоветовал, представляется ему
единственным выходом; однако он уверен, что это не повлечет полного разрыва
между нами и мы останемся друзьями на всю жизнь, любя друг друга даже
сильнее, чем в настоящем нашем положении; и он ручается, что мне нечего
опасаться с его стороны разглашения тайны, гибельного для нас обоих; в
заключение он хочет спросить меня об одной вещи, которая может оказаться тут
помехой, и если получит удовлетворительный ответ, то у него не останется
никаких сомнений, что это единственный для меня выход.
Я сразу догадалась, какой это вопрос, именно - не беременна ли я. Что
до этого, сказала я ему, то пусть он не беспокоится, я не беременна.
- Прости меня, милая, - сказал он тогда, - мне больше некогда
разговаривать. Подумай хорошенько. Я твердо убежден, что это наилучший для
тебя выход.
И с этими словами он простился, тем более поспешно, что у ворот
позвонили мать и сестры как раз в ту минуту, когда он встал и собрался
уходить.
Он покинул меня в самом крайнем смятении мыслей; и он ясно видел это на
другой день и всю неделю, но все не мог найти случая заговорить со мной от
того вторника до самого воскресенья, когда я, чувствуя себя не совсем
здоровой, не пошла в церковь, а он, выдумав какой-то предлог, остался дома.
И этот раз он пробыл у меня целых полтора часа, и мы снова спорили,
выставляя друг другу те же доводы, так что повторять здесь этот разговор нет
смысла; наконец я, разгорячившись, спросила, какого же он мнения о моей
стыдливости, если способен предположить, что я соглашусь быть в связи с
двумя братьями, и заверила его, что это невозможно. Если даже он скажет мне,
добавила я, что никогда меня больше не увидит - страшнее чего для меня могла
быть одна только смерть, - то и тогда я ни за что не пойду на такую
бесчестную для меня и низкую для него сделку; поэтому, если у него осталась
хоть капля уважения или любви ко мне, умоляла я, пусть он мне больше об этом
не говорит или же пусть обнажит шпагу и убьет меня. Он был поражен моим
упрямством, как он выразился; сказал, что я жестока и к нему, и к себе, что
беда стряслась неожиданно для нас обоих, но он не видит другого способа
спастись от гибели, почему мое поведение кажется ему еще более жестоким.
Однако, если я запрещаю говорить об этом, прибавил он с необычной
холодностью, то нам вообще не о чем разговаривать - и с этими словами встал,
чтобы проститься. Я тоже встала с напускным равнодушием, но когда он подошел
ко мне, - как бы для прощального поцелуя, я так исступленно разрыдалась,
что, даже если бы хотела, не могла сказать ни слова и только сжала ему руку,
точно прощаясь, а слезы ручьем текли из глаз.
Сцена эта сильно взволновала его, он снова сел и принялся нежно утешать
меня, настаивая, однако, на необходимости принять его предложение; впрочем,
уверял, что, если даже я откажусь, он по-прежнему будет содержать меня, но
ясно давал понять, что будет отказывать мне в главном - даже как любовнице,
ибо считал бесчестным поддерживать связь с женщиной, которая рано или поздно
может стать женой его брата.
То, что я теряла в нем любовника, не было для меня таким огорчением,
как потеря его самого, ибо я действительно любила его до безумия, а также
гибель моих заветных надежд стать со временем его женой. Все это так меня
удручало, что я слегла, у меня началась жесточайшая горячка, и долго никто в
семье не чаял видеть меня в живых.
И правда, было мне очень плохо и я часто бредила, но ничто так меня не
угнетало, как боязнь сказать в бреду что-нибудь такое, что могло ему
повредить. При этом я сильно мучилась желанием видеть его, и он тоже очень
хотел меня видеть, потому что любил меня страстно; но это было
неосуществимо; ни у него, ни у меня не было ни малейшей возможности устроить
свидание.
Уже около пяти недель я лежала в постели; и хотя через три недели
горячка моя начала спадать, но по временам приступы ее возобновлялись.
Несколько раз доктора говорили, что они больше ничего не в состоянии сделать
для меня и борьбу с болезнью нужно предоставить природе, лишь помогая этой
последней укрепляющими средствами. Через пять недель мне стало лучше, но я
была так слаба, так изменилась и поправлялась так медленно, что доктора
боялись, как бы у меня не началась чахотка; больше всего раздражало меня
высказанное ими мнение, что я чем-то угнетена, что что-то меня мучит,
словом, что я влюблена. Весь дом принялся осаждать меня расспросами,
действительно ли я влюблена и в него, но я всячески это отрицала.
Однажды за столом по этому поводу произошла стычка, которая чуть было
не привела к ссоре. Вся семья, за исключением отца, сидела в столовой, а я,
больная, находилась у себя в комнате. Началось с того, что старуха хозяйка,
пославшая мне какое-то кушанье, велела служанке подняться наверх и спросить,
не хочу ли я еще, но служанка, вернувшись, доложила, что я не съела и
половины посланного мне.
- Бедная девушка! - сказала старая дама. - Боюсь, что она не
поправится.
- Как же мисс Бетти поправиться? - заметил старший брат. - Ведь,
говорят, она влюблена.
- Никогда не поверю этому, - возразила ему мать.
- Не знаю, что и сказать, - вмешалась старшая сестра. - Все кругом
твердят, какая она красавица, какая прелесть и не знаю, что еще; твердят ей
прямо в лицо, так что, я думаю, у дурочки голова закружилась и она невесть
что о себе возомнила! Право, не знаю, что и подумать.
- Однако, сестра, нужно признать, что она в самом деле очень хороша, -
сказал старший брат.
- Конечно, и гораздо красивее тебя, сестра, - отозвался Робин, - тебя
это и злит.
- Ладно, ладно, не в этом дело, - перебила его сестра, - девчонка
недурна, и она знает это; незачем ей об этом твердить и возбуждать в ней
тщеславие
- Речь идет не о тщеславии, - возразил старший брат, - а о том, что она
влюблена. Сестры, по-видимому, думают, что она влюблена в собственную особу.
- Я так хотел бы, чтобы она была влюблена в меня, - сказал Робин, - я
мигом бы успокоил ее страдания.
- Что ты этим хочешь сказать, сынок? - встревожилась старуха. - Как
можешь ты говорить такие вещи?
- Неужели вы думаете, матушка, - чистосердечно заявил Робин, - что я
позволю бедной девушке умирать от любви ко мне, находясь от нее так близко?
- Фи, брат, - вмешалась младшая сестра, - как можешь ты говорить это?
Неужели ты возьмешь девчонку, у которой нет ни гроша за душой?
- Помилуй, сестрица, ведь красота то же приданое, а добрый нрав и
подавно. Желал бы я, чтобы у тебя была половина такого приданого, - сказал
Робин, сразу заставив ее замолчать.
- Мне кажется, - проговорила старшая сестра, - что не Бетти влюблена, а
мой братец. Удивляюсь, как он не открыл своих чувств Бетти; ручаюсь, что она
не скажет нет.
- Женщины, которые уступают, когда их просят, - сказал Робин, - головой
выше тех, которые уступают прежде, чем их попросят. Вот тебе мой ответ,
сестрица.
Сестра была задета и с гневом заявила, что терпеть дольше невозможно:
пора разделаться с девкой, - она подразумевала меня; правда, болезнь не
позволяет выгнать меня вон сейчас же, но она надеется, что отец и мать
позаботятся о том, как только я встану с постели.
Робин возразил, что это дело хозяина и хозяйки дома, которым не
пристало слушаться такой неразумной особы, как его старшая сестра.
Дело этим не кончилось; сестра бранилась, Робин отшучивался и
издевался, а положение бедной Бетти в семье сильно ухудшилось. Когда мне обо
всем рассказали, я разрыдалась, и старая дама поднялась ко мне, услышав, в
каком я состоянии. Я пожаловалась ей на жестокость докторов, высказывающих
предположение, для которого у них нет никаких оснований, - жестокость,
особенно чувствительную при моем положении в семье; выразила надежду, что
мной не совершено ничего, что подрывало бы ее уважение ко мне или давало по-
вод для раздоров между ее сыновьями и дочерьми; сказала, что у меня на уме
скорее гроб, чем любовь, и умоляла не менять доброго мнения обо мне из-за
чужих грехов.
Старая дама чувствовала правоту моих слов, но сказала, что раз в доме
произошла такая ссора и ее младший сын наговорил таких глупостей, то она
просит сделать ей одолжение, ответить откровенно на один вопрос. Я заявила,
что отвечу со всей прямотой и искренностью. Тогда она спросила, было ли
что-нибудь между мной и ее сыном Робертом. Я ответила с самыми
торжественными уверениями, на какие только была способна, и притом
совершенно правдиво, что между нами ничего нет и никогда не было; сказала,
что мистер Роберт болтал и шутил, по своему обыкновению, и что я всегда
относилась к его словам так, как он, мне кажется, сам к ним относился, то
есть считала, что они говорятся на ветер и лишены всякого значения; я
поклялась, что между нами не произошло ровнехонько ничего такого, на что она
намекает, и что люди, внушившие ей эти подозрения, причинили мне большие
неприятности и оказали плохую услугу мистеру Роберту.
Старуха осталась вполне довольна, поцеловала меня, стала ласково
утешать, велела заботиться о своем здоровье, ни в чем себе не отказывать - и
с тем удалилась. Но, сойдя вниз, она обнаружила, что ссора между сестрами и
братом разгорелась пуще прежнего; девушки были взбешены его словами о том,
что они некрасивы, что у них никогда не было поклонников, что никто не искал
их любви, а, напротив, сами они бесцеремонно готовы сделать первый шаг, и
тому подобное. Робин насмешливо противопоставлял им мисс Бетти: какая она
хорошенькая, веселая, как прекрасно поет и танцует, и насколько изящнее их;
словом, колол сестер чем только мог. Мать спустилась в самый разгар ссоры и,
чтобы положить ей конец, передала свой разговор со мной и мои уверения, что
между мистером Робертом и мной ничего не было.
- Тут она не права, - сказал Робин, - так как если бы между нами не
произошло ничего особенного, то мы были бы ближе друг к другу, чем сейчас. Я
ей сказал, что люблю ее безумно, но никак не мог добиться, чтобы плутовка
поверила в серьезность моих заверений.