Слышала я, что в одном соседнем государстве - во Франции или в другом
каком-то в точности не знаю, - существует королевский приказ, в силу
которого дети преступника, приговоренного к смертной казни, к галерам или к
ссылке, остающиеся обыкновенно без всяких средств вследствие конфискации
имущества родителей, немедленно берутся в опеку правительством и помещаются
в приют, называемый Сиротским домом, где их воспитывают, одевают, кормят,
учат, а при выходе оттуда готовят к ремеслу или отдают в услужение, так что
они получают, полную возможность добывать себе пропитание полезным и честным
трудом.
Если бы такой обычай существовал и в нашей стране, я бы не осталась
бедной, покинутой девочкой, без друзей, без одежды, без помощи или
помощника, как выпало мне на долю и вследствие чего я не только испытала
большие бедствия, прежде чем могла понять или поправить свое положение, но
еще ввергнута была в порочную жизнь, которая приводит обыкновенно к быстрому
разрушению души и тела.
Но у нас дело обстоит иначе. Матушка моя попала под суд за мелкую
кражу, едва стоящую упоминания: она утащила три штуки тонкого полотна у
одного мануфактурщика на Чипсайде. Подробности слишком долго рассказывать, и
я слышала их в стольких версиях, что положительно не могу сказать, какая из
них правильна.
Как бы там ни было, все они сходятся в том, что матушка сослалась на
свой живот, что ее нашли беременной и исполнение приговора было отсрочено на
семь месяцев; за это время она произвела меня на свет, а когда оправилась,
приговор вошел в силу, но в смягченном виде: она была сослана в колонии,
оставив меня, шестимесячную малютку, притом, надо думать, в дурных руках.
Все это происходило в слишком, раннюю пору моей жизни, чтобы я могла
рассказать что-нибудь о себе иначе как с чужих слов; достаточно упомянуть,
что я родилась в том несчастном месте, и не было прихода, куда бы можно было
отдать меня на попечение на время малолетства; не могу объяснить, как я
осталась в живых, знаю только, что какая-то родственница моей матери, как
мне передавали, взяла меня к себе, но по чьему распоряжению и на чей счет
меня содержала, ничего мне не известно.
Первое, что я могу припомнить о себе, это то, что я скиталась с шайкой
людей, известных под названием цыган или египтян; но думаю, что я была у них
недолго, потому что они не изменили цвета моей кожи, как делают со всеми
детьми, которых уводят с собой; ничего не могу сказать, как я к ним попала и
как от них вырвалась.
Бросили они меня в Колчестере, в Эссексе, и мне смутно помнится, что я
сама покинула их там (то есть спряталась и не захотела идти с ними дальше),
но я не в состоянии рассказать какие-либо подробности; помню только, что,
когда меня взяли приходские власти Колчестера, я сказала, что пришла в город
с цыганами, но не захотела идти с ними дальше и они меня бросили, но куда
ушли - не знаю; за цыганами была послана во все стороны погоня, но, кажется,
их не удалось найти.
Теперь я была, можно сказать, пристроена; правда, местные приходы, по
закону, не обязаны были заботиться обо мне, однако, лишь только стало
известно мое положение и что для работы я не гожусь, так как было мне всего
три года, городские власти сжалились надо мной и взяли меня на свое
попечение, как если бы я родилась в этом городе.
Посчастливилось мне попасть на воспитание к одной женщине, правда,
бедной, но знававшей лучшие времена, которая добывала себе скромное
пропитание тем, что ухаживала за такими детьми, как я, и снабжала их всем
необходимым, пока они не достигали возраста, когда могли поступить в
услужение или зарабатывать хлеб самостоятельно.
Эта женщина держала также маленькую школу, в которой обучала детей
чтению и шитью; так как вращалась она когда-то в хорошем обществе, то
воспитывала детей с большим искусством и большой заботливостью.
Но самое ценное было то, что воспитывала она нас также в страхе Божьем,
будучи сама, во-первых, очень скромной и набожной, во-вторых, очень
домовитой и опрятной и, в-третьих, с хорошими манерами и безукоризненного
поведения. Таким образом, если не считать скудной пищи, убогого помещения и
грубой одежды, получали мы такое светское воспитание, точно в танцевальной
школе.
Я оставалась там до восьми лет, когда однажды, к ужасу своему, узнала,
что городские власти распорядились отдать меня в услужение. Я очень мало что
могла бы делать, куда бы меня ни определили, разве только быть на побегушках
или состоять судомойкой при кухарке; мне часто так говорили, и я очень этого
боялась, потому что питала непреодолимое отвращение к черной работе,
несмотря на свою молодость; и я сказала своей воспитательнице, что, наверно,
смогу зарабатывать на жизнь, не поступая в услужение, если ей будет угодно
позволить мне; ведь она научила меня работать иглой и прясть грубую шерсть,
что является главным промыслом того города; и если она согласится оставить
меня, я буду работать на нее, и буду работать очень усердно.
Я почти каждый день твердила ей об усердной работе, а сама трудилась не
покладая рук и плакала с утра до ночи; и так я разжалобила добрую,
сердобольную женщину, что она наконец стала за меня тревожиться: очень она
меня любила.
Как-то раз после этого, войдя в комнату, где все мы, бедные дети,
трудились, добрая наша воспитательница села прямо против меня, не на своем
обычном месте, ко как будто нарочно с целью наблюдать за моей работой, Я
исполняла какой-то заданный ею урок - помнится, метила рубашки. Помолчав
немного, она обратилась ко мне:
- Вечно ты плачешь, дурочка (я и тогда плакала). Ну, скажи мне, о чем
ты плачешь?
- Они хотят меня взять и отдать в прислуги, - проговорила я, - а я не
умею работать по хозяйству.
- Полно, детка! Если ты не умеешь работать по хозяйству, то понемногу
научишься. Тебя не приставят сразу к тяжелой работе.
- Нет, приставят, - говорю, - а если я не смогу делать ее, меня будут
бить и служанки будут побоями заставлять меня работать. Я маленькая, и мне
тяжело работать! - И с этими словами я так разрыдалась, что не могла больше
говорить.
Моя добрая воспитательница очень расчувствовалась и решила не отдавать
меня покамест в услужение; она велела мне не плакать, сказав, что поговорит
с господином мэром и что меня не отдадут в услужение, пока я не подрасту.
Однако это обещание не успокоило меня, потому что самая мысль о том,
что я пойду когда-нибудь в прислуги, страшила меня; даже если бы моя
воспитательница сказала, что меня не тронут до двадцати лет, это нисколько
бы меня не утешило; я вечно бы плакала от одного страха, что дело этим
кончится.
Видя, что я не унимаюсь, воспитательница рассердилась.
- Чего ты ревешь? Ведь я сказала, что тебя не отдадут в прислуги, пока
ты не подрастешь.
- Да, - говорю, - но потом все же придется пойти.
- С ума сошла девчонка! А ты что же, хочешь быть барыней?
- Ну да, - говорю и снова заплакала в три ручья. Тут старушка не
выдержала и расхохоталась, как вы легко можете себе представить.
- Вот оно что! Вам угодно быть барыней! - стала она издеваться надо
мной. - И вы думаете сделаться барыней, если будете шить да прясть?
- Да, - простодушно ответила я.
- Сколько же ты можешь заработать в день, дурочка?
- Три пенса пряжей и четыре пенса шитьем
- Ах, горе-барыня, - продолжала она насмехаться, - этак далеко не
уедешь!
- С меня будет довольно. Только позвольте, мне остаться у вас, -
сказала я таким умоляющим тоном, что добрая женщина разжалобилась, как она
признавалась мне впоследствии.
- Да ведь этого не хватит тебе на пищу и на одежду. Кто же станет
одевать маленькую барыню? - проговорила она, с улыбкой глядя на меня.
- Так я буду работать еще больше и все деньги буду отдавать вам, -
отвечала я.
- Бедное дитя, все равно этого не хватит на твое содержание, одна
провизия обойдется дороже.
- Тогда не нужно мне провизии, - продолжала я свои простодушные ответы,
- позвольте мне только жить с вами.
- Разве ты можешь жить без еды?
- Могу, - продолжала я детскую свою речь и снова залилась горькими
слезами.
Я ничуть не хитрила; вы легко можете видеть, что все мои ответы были
непринужденными; но столько в них было простодушия и столько горячего
порыва, что добрая, жалостливая женщина тоже заплакала, разрыдалась, как и
я, взяла меня за руку и увела из классной комнаты. "Ладно, - говорит, - ты
не поступишь в прислуги, ты будешь жить со мной", - и слова ее на этот раз
меня успокоили.
После этого отправилась она раз к мэру поговорить о своих делах; зашел
разговор и обо мне, и добрая моя воспитательница рассказала господину мэру
всю эту сцену; тот пришел в такой восторг, что позвал послушать жену и двух
дочерей, и вы можете себе представить, как весело все они смеялись.
И вот не прошло и недели, является вдруг к нам жена мэра с дочерьми
навестить мою старую воспитательницу, посмотреть ее школу и детей. Посидев
немного, жена мэра спрашивает:
- Скажите мне миссис***, где же та девочка, которая хочет быть барыней?
Услышав эти слова, я страшно испугалась, сама не знаю почему; но жена
мэра подходит ко мне и говорит:
- Здравствуйте, мисс, покажите-ка мне, что такое вы шьете.
Слово "мисс" очень редко можно было слышать в нашей школе, и я
удивилась, почему она называет меня таким нехорошим именем; все же я встала,
сделала реверанс, она взяла у меня из рук работу, взглянула на нее и
сказала; что сделано очень хорошо, потом посмотрела на мои руки и. сказала:
- Право, она. может стать барыней: поглядите, какие у нее беленькие
ручки.
Ужасно мне это понравилось, но жена мэра этим не ограничилась, сунула
руку в карман, дала мне шиллинг и велела работать старательно и прилежно
учиться, тогда мне, может быть, удастся сделаться барыней.
Все это время моя добрая старушка-воспитательница, жена мэра и все
прочие вовсе меня не понимали, потому что они подразумевали под словом
"барыня" одно, а я - совсем другое. Увы! Мне казалось, что быть барыней -
значит работать на себя и зарабатывать столько денег, чтобы не нужно было
идти в прислуги, тогда как для них это означало высокое положение в
обществе, богатство, широкую жизнь и не знаю что еще.
Когда жена мэра удалилась, вошли ее дочери и тоже пожелали увидеть
барыню; они долго со мной разговаривали, и я отвечала им с тем же
простодушием; каждый раз, как они спрашивали меня, действительно ли я решила
стать барыней, я отвечала "да". Наконец они спросили меня, что же такое
"барыня". Вопрос очень меня смутил. Все же я кое-как объяснила, что это
женщина, которая не ходит работать по домам; они были в восторге от моих
ответов, моя болтовня им, видно, очень понравилась и позабавила их, и они
тоже дали мне денег.